для тех, кто читает внимательно

                                                                                                                       

 

     Со мной, как с известным Остапом Бендером произошло непоправимое  – сломалась мечта всей жизни. Из Остапа не вышло миллионера в белых штанах, из меня –профессионального писателя.

     На пятом курсе экономфака МГУ я чудом попал редактором на радиостанцию «Мир и Прогресс» и получил там навыки более-менее грамотного обращения с пером , бумагой и пишущей машинкой, а вдобавок еще и потребность составлять из слов осмысленные предложения. И, к несчастью, потребность эта вошла в плоть и кровь – навсегда.

     Потом был почти четырехлетний перерыв на военную службу в Египте (1967 – 1971) и попытка написать на этом материале первую в жизни повесть «Эти дни». Веселая и печальная история, с ней связанная, описана мной в книге очерков «Невидимая грань Пирамид».

     Военная цензура наглухо перекрыла мне путь в советские писатели, но все же не совсем отшибла мозги и руки. Потихоньку я писал на радио и в журналах, вступил в Союз Журналистов СССР. И напоследок  неожиданно  и не без успеха увлекся телевизионным документальным кино.

      И, наконец, пенсия и свобода!

     Итак, через десятки лет, многое повидав и передумав, я снова сел составлять из слов предложения - теперь уже за компьютером. Кстати, та самая первая подцензурная повесть «Эти дни» вышла-таки в 1989 году приличным тиражом и на этом финансовый дождь иссяк, еще 300 экз. получила книжечка «Крестовые Братья», написанная уже «по просьбе товарищей». После краха империи и системы книгопечатания приютили меня два сайта – «Хубара-Рус», посвященный операции «Кавказ» и АртОфВар, где печатаются ветераны локальных войн. Конечно же, безо всяких гонораров и тиражей.

     Первой написались очерки «Невидимая грань Пирамид» - в пику подцензурной и в чем-то конформистской вещи. Отказываться  от «Этих дней» я не собираюсь, там осталось главное – бессильная горечь от нелепой гибели сверстников на чужой войне.

     Можно было бы  и остановиться на этом, только штука в том, что продуманное бесонными ночами не дает покоя - как пел Высоцкий «не поможет ни Нинка, ни водка». Садись и пиши. Пусть даже для себя. Сам радуйся успехам и сам же огорчайся неудачам. Сам себе цензор, критик, читатель и судья.

   И я дал я себе устный, но твердый зарок – вновь сяду за клавиатуру после того, как число заходов на мою страничку на сайте ветеранов локальных войн достигнет восьми тысяч. Стало быть, мое имя уже что-то людям говорит. И можно и нужно продолжать! Вылезать на доступные электронные площадки.  А теперь  еще и завести свой собственнй сайт. ЧЕКАЛДЭ.

 

                                                                                                          СТРАННОЕ НАЗВАНИЕ

 

     Именно так, «Чекалдэ», молодняк, проживавший во время оно в районе от Сыромятников до Красных ворот и от путей Московско-Курской железной дороги до ворот Покровских называл дом, в котором я имел честь родиться и прожить  до двадцати без малого лет. Он в значительной мере меня и сформировал. В годы моей юности в Москве у подростков, особенно в ночное время, не было принято интересоваться именами и фамилиями – спрашивали с какого ты двора и уже потом, хотя и не обязательно, - прозвище. Так вот я - с Чкаловского. Тогдашний адрес звучал так – улица Чкалова, 14/16, а вместо теперешней визитной карточки достаточно было именно так и представиться – я с Чкаловского двора. Чекалдэ. После обмена представлениями обычно расходились миром,обнаружив пару-тройку знакомых (Москва не была тогда перенаселена безадресными лимитчиками и гастарбайтерами), выкурив по сигаретке «Дукат» или папироске «Север».

     Булат Шалвович Окуджава очень точно подметил феномен московского дворового товарищества, назвав самого себя «дворянином с Арбатского двора», да и знаменитый Ленька Королев именно что король двора.Так было до войны, так продолжалось и после. Вот только стало намного больше безотцовщины, матери в одиночку поднимали сыновей и дочерей, а те в свою очередь стремились поскорее начать добывать копейку – у станка, за рулем, в больничке... или с ножичком за голенищем. Прошли годы, умер Корифей всех наук, воцарился Никитка-кукурузник.  Казалось бы, вместе с ростом уровня жизни, строительством панельного жилья и переселением огромных масс горожан из коммуналок, подвалов, бараков и хибар, подростковые дворовые сообщества канут в Лету. Ан нет. Послевоенные дрожжи перебродят и в смутные перестроечные  прогремят на всю страну знаменитые люберы и расцветут уже в девяностые «Солнцевские», «Таганские» и «Ореховские» - это в Москве, ну и соотвественно,  свои криминальные сообщества в Казани, Екатеринбурге и Питере. Что греха таить, очень многие из  тогдашней нашей компании  отправилась в места, не столь отдаленные, да и сгинули в безвестности за колючей проволокой. Стезя эта, признаться, миновала меня лишь в силу счастливого стечения обстоятельств.

     К чему это я? А вот к чему. Пионерская клятва, комсомольские заповеди, Кодекс строителя коммунизма и прочая идеологическая дешевка прошли, слава Богу, мимо моей души и сознания. Чекалдэ наглядно научил поступать по совести, делиться последним , стоять спиной к спине в драке и крепко держать рот на замке. Поэтому, наверное, и пишу эти строки. Не сдали меня в свое время кореша.

 

                                                                                                      ПОЧЕМУ ЧЕКАЛДЭ?       

         

     Дом наш, 14/16, построенный перед войной, в 38, занимал тогда и занимает сейчас целый квартал вдоль Садового кольца, уходя крыльями в переулки, носившими во времена моего малолетства названия Большого и Малого Казенных. С тыла к нему примыкал высокий забор, огораживавший территорию дореволюционной еще гимназии, во время тогдашнего раздельного обучения мужской школы-десятилетки с приличным набором педагогов, в ней учились многие мои сверстники.

     Знаменит дом был в первую очередь, как легко догадаться, тем, что в нем совсем недолго жил до своей трагической гибели  Валерий Павлович Чкалов. В те далекие годы писалось просто и ясно - Великий летчик нашего времени. Потом, уже после Юрия Гагарина летчиков, полярников и асов Великой Отечественной сильно потеснили космонавты, а в наши дни космонавтов стало так много, что их по именам никто и не знает, скорее возьмут в герои нашего времени путешественника Конюхова, честь ему, конечно, и хвала или, прости Господи, какую-нибудь телезвезду с силиконовыми выпуклостями... Так вот, уже в послевоенное время появилась на стене нашего дома мемориальная доска красного гранита в память о Валерии Павловиче, отсюда и «Чкаловский двор» - Чекалдэ. Потом досок прибавилось, много замечательных людей жило в нашем доме, но Валерий Павлович и тут стал первым, так что по заслугам и честь.  

     После трагической и, как теперь считают некоторые, загадочной гибели осталась семья – Ольга Эразмовна и трое детей, мальчик и две девочки. Младшенькая, Ольга, родилась уже после трагедии и папу никогда не видела. Ольга училась в одном классе женской школы, в тогдашнем переименованном из Казенного в Мечников переулке с моей сестрой Таней, они дружили до самой смерти сестры, а подростком я был в нее, высокую (в папу) голубогазую блондинку (в маму)тайно влюблен и до сих пор ощущаю на губах ее шутливый, но всамедлишний поцелуй, мимоходом и небрежно подаренный малолетке. Пять лет разницы в возрасте не шутка. Игорь и Лера были еще старше, их я видел редко, но с Ольгой Эразмовной общалась моя мама и я бывал у Чкаловых с разными мелкими поручениями. Хорошо помню сохранявшийся в неприкосновенности кабинет Валерия Павловича с тяжелой кожаной мебелью черного цвета, словно ожидавший возвращения хозяина. Я очень стеснялся, переминался с ноги на ногу, не знал куда девать ставшие вдруг неуклюжими руки, понимая, что прикасаюсь к легенде, робею – а вдруг выйдет сейчас из кухни Валерий Павлович в знаменитой потертой кожанке и снимет с меня стружку за прогул и двойку по физике. Мне бы, долдону, попросить все еще очень красивую, похожую на Дюймовочку женщину надписать на память шикарно изданную книгу о прогремевшем на весь мир беспосадочном рекордном перелете в Америку...

      Многое, признаться, стерлось из памяти, но вот вдову великого летчика я помню хорошо, будто и сегодня понесу ей в подарок от мамы любимый ею лимонный пирог...

      Спустя десятилетия первыми о юбилее полета знаменитого экипажа вспомнили американцы. А неподалеку от дома 14/16, на пересечении тогдашней улицы Чкалова и Карла Маркса, в скверике перед  угловым домом в стиле конструктивизма тридцатых годов с аптекой на первом этаже, то устанавливали, то надолго убирали закладной камень с надписью, обещавшей установить памятник Валерию Павловичу.

     Много позже, работая над телефильмом из документального цикла «Сокровенные люди» о нашем современнике - знаменитом и тоже трагически погибшем первом отечественном военном летчике,  освоившим взлет и посадку с авианосца, Тимуре Апакидзе, я узнал, что американские  асы такого класса имеют право в любое время беспрепятственно войти без доклада, если появится такое желание, в кабинет Президента Соединенных Штатов Америки.

     У нас же, взяли и переименовали улицу Чкалова в улицу Земляной Вал. Ассиметричный ответ.

     Ну что же, люди российские, летчики, военные и гражданские, Валерия Павловича и и многих его товарищей и коллег помнят и чтут. И в наши дни уже три мемориальных доски  расположились рядом – на стене моего старого Чекалдэ, на левом краю фасада. Легендарный экипаж - Чкалов, Байдуков, Беляков снова вместе, теперь уже навсегда...

   

                                                                                            ЗА ВОРОТАМИ БОЛЬШОГО ДВОРА

 

    Рано или поздно, любой маленький человек высовывает любопытный нос за пределы среды своего обитания, весьма ограниченной. В мире, окруженном четырьмя стенами и строгим запретом «за ворота дома не выходить» самые главные новости случались 1 апреля - о снижении цен на товары первой необходимости; и еще из черных репродукторов звучали победные реляции самого разного рода, новости и музыка, как правило, концерты и записи опер. Газет по малолетству мы не читали. О политических пертурбациях родные гворили шепотом и  суровые упитанные дядьки в шляпах на Мавзолее с первой полосы «Правды» прямого отношения к нам не имели.

     И вот, случился, наконец, тот самый первый выход в окружающий большой мир!    

     Тут надо еще учесть, что в трех сотнях метров от  Чекалдэ располагался Курский вокзал, с его толпами отъезжающих и прибывающих в столицу самых разных людей. Кто-то подумает – малолетку удивили вечно пестрые цыгане или черноусые южане с деревянными чемоданами, крестьяне с осенними мешками картошки или весенними корзинками пахучей клубники, китайцы с земляными орехами, шариками на резинке и леденцами на палочке? Все это было, как и многое другое, до поры невиданное. Но нет, поразили,ошеломили, ударили под дых вовсе не они...

     Калеки!

     Их было множество - безруких, с черными повязками на глазах, багровыми шрамами на поллица, одноногих с подколотой выше культи штаниной цвета хаки и на костылях, вовсе безногих обрубков на самодельных деревянных тележках, гремящих подшипниками и просто с обтянутым кожей тазом и грубо стругаными деревянными упорами – ими они отталкивались от грязной, заплеванной подсолнечной шелухой мостовой. Объединяло героев войны заношенное фронтовое тряпье и замызганные знаки солдатской доблести – желтые и красные нашивки за ранение и колодки медалей с профилем Генералиссимуса.

     Это и есть война, без ложного пафоса и постановочного фотографического грима.

     Плакатный здоровяк с обязательным льняным чубом из-под  лихо сдвинутой на бок пилотки и с ППШ в руках -  это для тех, кто не видел слез дедов и бабушек над последним окопным треугольником и казеной похоронкой и сам не нюхал пороха во множестве случившихся после Отечественной военных конфликтах. 

     Калек организованно и быстро убрали с улиц столицы нашей Родины. Об этом честно написал писатель Нагибин.

     Мне в этой связи не дает покоя вот еще что. Тогда, в 41, с нами начали и вели войну на уничтожение. Сохранилось множество директив, приказов и распоряжений на этот счет, они рассекречены и доступны каждому. Считается, что это делали фашисты, СС,СД, вермахт, словом немцы, еще аннексированные рейхом австрийцы и разные пособники. Но ведь с Советским Союзом, помимо вооруженных сил Рейха официально воевали Италия, Норвегия, Венгрия, Румыния, Словакия, Финляндия, Хорватия, Испания, Дания – последние две, правда, без объявления войны, но русским бабам и грудным детишкам от этого было не легче. Только четыре европейские страны не замарали руки русской кровью. Не оставили сотни тысяч мужиков калеками.

     Почему мы молчим об этом? Мы что, боимся сказать правду?

 

                                                                                                      БАБИЙ ИСХОД

 

     Про голод в деревне, что довоенный, что послевоенный написано много, может быть, надо бы и больше. Я о голоде другом.

     Известно, что паспортов в деревне до шестидесятых годов двадцатого года не выдавали. Единственный шанс вырваться на жизненный простор - армия. Но это для подходящих по здоровью парней. Так и назывался этот общественно-политический строй – ВКПБ. Всесоюзное крепостное право большевиков.

     Вот только жизнь устроена не совсем так. Потому что она одна-единственная. И те из девок, кто это понимал, поступали по-своему. Всеми правдами и неправдами -деньгами, мешком овса,ночкой с председателем на сеновале – но добывали заветную справку и шли в город. Чтобы не сдохнуть с голоду в навозе и без хлеба. И иметь парня, потому что девке иметь парня – это нормально, это в природе вещей. А потом мальчика или девочку, а лучше и того и другого.

     Москва моего послевоенного детства  – это не только гастрономы с горами крабовых консервов, тушами осетров и банками икры черной, красной и паюсной, мандариновым запахом на зимних катках и конфетами на новогодних елках.

      Послевоенная Москва – это рынок домашних работниц, полуграмотных и полураздетых, в прохудившихся валенках и вытертых кацавейках Нюш, Марусь и Палашек. Они были и в нашей семье, чего греха таить. Они стояли в часовых очередях, мыли полы и драили сортиры,стирали и гладили, вытирали задницы и носы. Некоторые становились членами семьи, профсоюза, бывало, что  после десятков лет каторжного труда вселялись в собственное жилье. Только очень немногие обрели настоящую, полноценную семью - это когда мама, папа и ребенок. Мы никогда не вымолим у них прощения за несостоявшуюся нормальную человеческую жизнь.

     Так и звучат в ушах не раз произнесенные во всеуслышанье, на весь Чекалдэ, слова старенькой, невесомой, почти невидимой от земли Насти - многолетей домработницы великого скрипача Давида Ойстраха: «А мой-то, как с утра начнет, так все и скрыпыть и скрыпыть!» И вот поди узнай, как бы играл Ойстрах без Насти? И кто бы подтирал сопли Игорьку?

 

                                                                                              ПО ТУ СТОРОНУ ВОЙНЫ    
 

     В городах, в войну и после нее, шло великое открытое, а чаще тайное перераспределение материальных ценностей. Комиссионные магазины ломились от антикварных вещей, чудом сохранившихся у остатков дворянства и буржуазии, потомков нэпманов и ухватистых героев гражданской, привезенного в генеральских вагонах, офицерских грузовиках и солдатских сидорах из побежденной Германии барахла. Рассказывали, что можно было запросто купить гарнитуры карельской березы, картины европейских мастеров и боярские перстни. Деньги вот только были у очень немногих. Хорошо помню, как по большим праздникам мы заходили в Елисеевский гастроном, как в музей, а в рыбном на Покровке в бассейне плескались живые зеркальные карпы. Очередей у прилавков не наблюдалось, обычно брали граммов по сто - старикам, детям или в больницу.

     Что говорить, кому война, а кому мать родна. Объявились расторопные люди, самолетами возившие продовольствие в блокадный Ленинград  и возвращавшиеся с антиквариатом – картинами, мебелью, хрусталем, фарфором, серебряной посудой. Через много лет я удостоился чести попасть в такой дом, картинами в тяжелых позолоченых рамах были завешаны все стены, от пола до потолка, и ужинали мы на бесценном фарфоре, орудуя серебряными вилками и ножами, а перед приборами стояли бокалы и рюмки старинного хрусталя. Хозяина всего этого великолепия, правда, уже не было в живых, а хозяйка много позже все-таки стала жертвой разбойного нападения.  С большим опозданием и гораздо реже, чем хотелось бы, приходит к немногим нуворишам мысль о том, что двухсотметровую яхту в гроб не засунешь...

     Хотя, может статься, так наши люди до сих пор наверстывают десятки лет жизни собственных предков впроголодь, в обносках. Сколько лет ведь наедались после войны картохой в мундире и мешками везли из Москвы колбасу за 2.20.

     Хуже другое. Довольно-таки скоро смекнули предприимчивые люди, что капиталец, сколоченный на послевоеной барахолке, необходимо пускать в оборот. Появились цеховики. Тут как раз, с оттепелью, народилось  могучее племя фарцовщиков. А бандиты, как уже говорилось, тут как тут, не заставили себя ждать. Такой мощный симбиоз, поднакопивший миллиардные состояния и не боящийся крови, не замедлил протянуть ухватистую татуированную лапу в самый центр управления огромной страны. И ее не стало.

     Ходить к Белому дому было совсем не обязательно, если только попеть под гитару...   

 

                                                                                                                    ГОСПИТАЛЬ №2

 

       Слава тебе, Господи, пока еще в нашей стране и теперь, семьдесят с гаком лет после Победы никому не нужно объяснять, почему девятого числа месяца мая первую рюмку пьют не чокаясь...   

     Так уж сложилось, пришлось мне несколько раз лечиться в госпитале ветеранов войн № 2, что в Кузьминках, одном из трех, имеющихся в городе Москве. Человек я любопытный и среди стариков в возрасте около или уже слегка за девяносто примечал тех, кто реально воевал и терпеливо и заинтересованно слушал их рассказы. Узнав, что я тоже чуть-чуть понюхал пороха на одной из войн, выпавшей на долю уже моего поколения, они рассказывали охотно, забывая  старую опаску говорить правду о том, что испытали на собственной шкуре, а не вызубрили для выступлений на пионерских линейках и ежегодных казенных посиделках. 

     Вот несколько историй, услышанных от соседей по госпитальной койке. Сожалею, что не удосужился записать имена и фамилии, да и год с месяцем неплохо было бы зафиксировать. Но что уж теперь...

      Лениградец, война застала курсантом мореходки, все училище отправили в конце октября в эвакуацию в Мурманск, в дороге развернули, эшелон теплушек пошел на столицу, под Москвой высадили, уже в ноябре, прямо в поле, в сугробы по грудь, в чем были, в бушлатах и бескозырках, в шевровых ботиночках в тридцатиградусный мороз. Пулеметов и артиллерии, как известно, курсантам мореходок не полагается. Хорошо еще, что были винтовки и немного патронов...

     Пехотинец из маленького подмосковного села. Оглушенный, попал в плен в начале обороны Сталинграда, немцы не торопились вывозить в концлагерь или на работы в Рейх, держали недалеко от линии фронта в каком-то полуразрушенном доме, может быть собирали партию побольше; наши отбили - во время атаки сообразил забиться подальше в огромный подвал, под какую-то рухлядь, немцы, уходя, не заметили, свои недели две продержали в Смерше, допрашивали, поняли, что дела не сшить, так в чем был и отправили на пополнение. Маршевую роту сводили в баню, уже в окопах выдали обмундирование поприличней и повели в атаку – отбивать Сталинград...

     Это судьбы можно сказать, рядовые, обыкновенные. В последний раз встретился капитан, комбат, форсировавший Днепр и уже на том берегу в десятый раз за войну тяжело контуженный и списанный начисто с орденом Красного знамени за тот подвиг. Так вот, рассказывает, что очень тщательно они разведывали ложе широкого Днепра, искали места, где дно потверже, чтобы танки могли пройти. Как так, ведь не было тогда танков, способных передвигаться под водой?! «Правда, не было, - ответил, - так у тридцатьчетверок замазывали все щели подручными материалами – солидолом, глиной, затыкали соломой с навозом и тряпками, в общем, всем, что можно и водитель-механик пер вперед, по дну. Примерно каждый десятый, - утверждал мой героический одноногий сосед со страшным шрамом на голове, - доходил». Хочешь верь, хочешь не верь...

     Так и до Берлина доперли. Еще один мой сосед туда пришел пешком и встретил в поверженной, еще дымящейся  столице Рейха ту самую победную ночь. Я наивно поинтересовался – выпили, наверное, как следует на радостях? «Да что ты, - ответил ефрейтор Коля, - нечего было, так, поиграли немножко на гармошке и спать завалились».

     Достаточно, наверное. Воспоминания моих соседей по палате про Венгрию, ГДР, Афган я приводить не буду. Об этом написано достаточно, теперь можно, рассекретили.

 

                                                                                                                   ФРОНТОВИКИ

 

     Всю послевоенную жизнь Советского Союза – политическую, экономическую, идеологическую, оборонительную, стратегию и дипломатию, как ни крути, все же определяли люди, прошедшие Великую Отечественную. Конечно, они были очень разные. О них много написано, писателями невеликими и маститыми, да вот и теми же фронтовиками тоже. Взять хотя бы Виктора Некрасова, по мне,так достаточно. Это поколение вчерашних школяров и выиграло войну, а уцелевшим предстояло заново строить огромную страну.

     Жизнь столкнула меня с ними дважды – во время службы в Египте и после, в разных гражданских учреждениях. Естественно, это были заслуженные офицеры не самых высоких званий. Больших чинов я тоже знавал и даже осмелился немножко коснуться в «Записках уходящей натуры». Моими непосредственными начальниками и коллегами были обыкновенные артиллеристы, связисты, саперы, танкисты.  В Египте подполковники и полковники, на гражданке чаще старлеи и капитаны запаса.

     Эти люди, носившие скромные колодки, заметные шрамы, прихрамывавшие при ходьбе, определяли моральный климат целой послевоенной эпохи. Возможно, они совсем этого не хотели. Так получилось. Они принесли его из окопов и постарались не расплескать в ходе праздничных тостов. К нам – хулиганистым, самоуверенным, ершистым и по их меркам грамотным они относились с доброй улыбкой, с безобидным снисхождением, понимая наши болезни роста, словом как к своим пострелятам, не родившимся тогда, в 41.

     Пока они были живы, та самая подпольная страна в открытую куражиться не осмеливалась. Таилась до поры.

     Спасибо им. Они уберегли нас от многих бед и ошибок.

     Потом они ушли. Мы не сумели заменить их. К великому сожалению.

     Чекалдэ, конечно, стоит и даже украсился новыми мемориальными досками. Ими он как бы отметил уход ветеранов. Не знаю, обиделся ли дом на переименование улицы. Да его и не спросили. Он же каменный.

       

                                                                                                   СМЕРТЬ ОТЦА НАРОДОВ

 

     В ночь накануне объявления о смерти Сталина (именно объявления, поскольку дух испустил  он, как я понимаю, минимум на сутки-двое раньше) в квартире не спали. Мне никто ничего не говорил, а я и не спрашивал, видел, что мама со старшей сестрой о чем-то тихонько шептались, сидя в халатах рядышком у радиоприемника в круге неяркого света настольной лампы. Что-то про пульс и таинственное дыхание Чейн-Стокса. И снова засыпал.

     Утром мне тоже никто ничего не сказал и, как обычно, мы поехали в школу. С кем из родных, сейчас не помню.Первые три года меня обязательно кто-нибудь сопровождал или подвозил, школа № 1 «с преподаванием ряда предметов на английском языке» находилась  в пяти минутах пешей ходьбы от станции метро «Сокольники», так что путь был не такой уж и близкий, на троллейбусе до «Красных ворот» и потом на метро, либо от «Курской» с пересадкой. Мама очень прозорливо и не без хлопот устроила меня в это учебное заведение, за что я ей и по сию пору благодарен, хотя опыт людской подлости получил там бесценный, но и нескольких друзей, да и первую любовь приобрел тоже там. И, главное, профессию, кстати, исправно кормившую меня не один год. Забегая вперед, скажу, что вылетел я оттуда со справкой о том, что «прослушал десять класссов», и к выпускным экзаменам допущен не был - считай, волчий билет; аттестат зрелости я получил уже через год в школе рабочей молодежи. Это был первый замечательный год в моей жизни, потом их было несколько, но этот был самый динамичный и вдобавок я, наконец-то, почувствовал себя человеком, который что-стоит, потому что умеет выточить из куска металла некую деталь собственными руками.

    И, между прочим, именно в этот год я стал полноправным членом сообщества Чекалдэ, с правом голоса.

     Так вот, выйдя из подъезда, первый, кого мы увидели, был управдом Буртовский. Сейчас мало кто помнит, что это такое за птица - управдом, а в те годы это была очень важная личность. Мало того, что от него, управдома, зависело бытовое благополучие жильцов, он, естественно, являлся первым поставщиком разного рода сведений в соответствующие инстанции,проще говоря, донесением или недонесением в карательные органы. От таких вот мелких начальников зависели подчас судьбы человеческие.

     Я многое забыл, но Буртовского именно в это утро помню, будто это было вчера. Его крупное, полное лицо цвета парной говядины было залито слезами, у носа он держал насквозь мокрый платок в крупную клетку,  а мощное, хорошо откормленное тело сотрясалось от рыданий. Остановиться он не мог, он предчувствовал, да нет – знал, что прежней жизни не будет и власть с каждым новым всхлипом уходит из его цепких лап навсегда.

     Мы молча прошли мимо грозы всех мальчишек с их футбольными мячами, крушившими стекла Сберкассы, рогатками и поджигами, способными спалить не только наш дом, пугачами и прочими не всегда невинными шалостями. Надо же, сам Буртовский рыдал навзрыд и не прятал зареванное бульдожье лицо!

     Оказывается, это закончилась эпоха.

     А Чекалдэ стоит себе, как стоял. Изредка меня тянет заглянуть в мой старый двор, даже кладу в карман валидол, потом  осознаю, что застану там только тени, и успокаиваюсь.